Пелагея Никифоровна Коренная. высокая, подвижная, моложавая, несмотря на свои 60 лет, женщина. Родом она из Фоймгубы, местности, изобилующей сказками и старинными песнями. И действительно, Пелагея Никифоровна была неисчерпаемым кладезем песен, заговоров, редких причитей, пословиц, загадок и т. п. Несмотря на то, что сын ее, с которым она жила, — учитель Космозерской школы, а две дочери были выданы замуж в Петрозаводск и сама Пелагея Никифоровна часто жила в городе, она осталась неграмотной и сохранила свой ярко-выраженный северный говор, что делает ее сказки еще более интересными для нас. Очень живая и веселая, всегда на работе, она и сказки рассказывает, ни минуты не находясь в спокойном положении. От нее записывались сказки во время растопки ею печи, раздувания самовара, чистки рыбы, пеленания ребенка и просто неугомонного беганья по дому.

Лучистые картины Михаила Ларионова обычно рассматривают в контексте европейско­го футуризма. Основой футуризма было стремление воспроизвести динамику окру­жающей жизни, движение то текущее, то мелькающее и определявшее для худож­ников темп и стиль современности. Я же собираюсь отметить связь ларионовских лучистых картин с европейским кинети­ческим искусством, направлением, по сво­ему продолжившим футуризм, достигшим своей кульминации к середине XX века, но зарождавшимся задолго до этого.

Особенность кинетического искус­ства - в движении не изображаемой жиз­ни, а самого произведения искусства или его частей. Я помню, когда в 1960-е годы я оказался в Музее современного искусства в Вене. то в залах, отведённых кинети­ке, все шевелилось, дышало, вращались механизмы с какими-то проволочными щетками: казалось, ты находишься в цеху работающего завода.

Столица встретила неприветливо: экза­мены давно закончились, надо было возвращаться. Но «неведомая звезда» Юрия Ракши продолжала светить ему: отцовский брат - дядя Федя, работавший полотером, показал работы племянника владельцу одной из шикарных квартир с паркетом, действитель­ному члену Академии художеств, дважды лауреату Сталинской премии Д. А. Налбандяну. Дмитрий Аркадьевич (слывший, к слову, "придворным» живописцем ") талант юноши сразу оценил и отвез его работы директору средней художественной школы при институте имени В. И. Сурикова. Тот без колебаний Юру принял, причем сразу в пятый класс.

Со слезами на глазах писал о своем ус­пехе Юра матери и художнику Г. В. Огородову. Позже он часто будет вспоминать о своих детских годах в Черниковске. И будет возвращать их для себя в своих работах. А пока, полу­чив койку в интернате, он думал лишь о маме: вот и сейчас, должно быть, сидит у печи, вяжет и клюет носом — а узор-то выходит идеальный. Вспоминал сестру, как бегали с ней на лыжах над Белой, как пока­зывал ей свои рисунки, как вместе впервые разглядывали китель и награды отца.

Эта порода людей сейчас вымирает и, быть может, обречена на полное уничтожение. И однако, пока они существуют, я не устану ими любоваться. Любоваться их моральными и душевными свойствами.

Портреты Михаила Васильевича Нестерова послеок­тябрьского времени еще недавно представ­лялись основательно изученными. Заняв­шие исключительное место в творчестве художника, они всегда находились в центре внимания критиков и историков искусства. Казалось, что ко всему сказанному о них трудно что-либо добавить. Однако открыв­шиеся в последние годы новые исследо­вательские материалы расширяют круг портретируемых мастером лиц, а в оценки его хрестоматийно известных портретов вносят новые нюансы и акценты.

В условиях жесткой нетерпимости к инакомыслию портрет в послереволюци­онные годы стал для художника единствен­ной «легальной» возможностью воплощать волновавшие его религиозно-философские идеи, составляющие суть всего творчества. У Нестерова, который не считал себя до революции портретистом, тем не менее оказался колоссальный опыт работы в этом жанре. К каждой своей картине он писал множество портретных этюдов. Человече­ское лицо, выражение глаз всегда составля­ли для него основу всей картины. «В лице для меня была душа человека. Есть душа - есть и картина, нет души - нет и карти­ны», — напишет он, вспоминая, как долго искал образ юного Сергия Радонежского.

От ранних воспоминаний об отце у Юрия навсегда сохранится в памяти лишь запах ремня, шинели и скрип портупеи. Останется от военного детства и вкус картофельных очисток. Голодали страшно. Сестра, приходя из детского сада, по-детски непосредственно делилась с мамой радостью - что в садике делали, чем кормили. Юра, забившись в угол, тихонько всхлипывал: «Ну что она рассказывает, и так есть хочется». Лишь однажды он мог бы наесться как следует: как-то на Новый год подарили Юре пакет пряников — немысли­мая роскошь! Предвкушая домашний пир, он даже не притронулся к ним, так и понес. И если можно говорить о жестоком ударе судьбы, когда дело касается всего лишь пакетика сладких пряников, то удар был нанесен со всей показательной жестоко­стью. Счастливого Юру остановили маль­чишки, стали отнимать пакет. Каким-то чудом он вырвался и побежал. Но, чтобы оторваться от преследователей, вполне рассудительно стал кидать по одному пря­нику, как говорится, на драку-собаку. Но дорога оказалась слишком длинной - пряники кончились.

В самые тяжелые первые военные годы, как и у всех детей в таком возрасте, появилось у мальчика фантастическое при­страстие к рисованию. Кирпичом выводил узоры на асфальте, раздобытым по случаю кусочком мела черкал на досках сарая, который чисто по-уфимски важно назы­вали каретником (через много лет Ракша с удивлением обнаружил, что слово это напрямую связывается с каретой, они же хранили в своем каретнике дрова да кар­тошку в погребе. Лишь один год в нем квартировала коза). Заполучив где-нибудь огрызок карандаша, Юра буквально забы­вался - рисовал на стенах, обрывках газет или листочках численника. Вся крышка бабушкиного сундука изнутри была укра­шена художествами 4-5-летнего внука.